Мы уже писали о том, как усыновить ребёнка в России. Сегодня свои истории нам рассказали семьи из Москвы, в которых уже по двое приемных детей.

ИСТОРИЯ ВАЛЕНТИНЫ И ГЕННАДИЯ
имена изменены по просьбе родителей

В семье Валентины и Геннадия двое приёмных сыновей: Михаилу 16, Николаю 13 лет. Пара оформила опеку два года назад. А год назад родилась Маша.

Четыре года назад у меня на руках угасла от онкологии мама. Тогда же врачи вынесли вердикт, что у меня не будет детей.  Для меня центр жизни – это семья, отсутствие перспектив иметь детей мне принять было очень сложно. Уход мамы был ударом. Я не чувствовала реальной  нужности своей работы в маркетинге, мне казалось, что это коммерческая гонка без  особой пользы для людей, смысла в ней для себя я находила все меньше и меньше. Во время этого личного кризиса я пришла в волонтёрство и за месяц поняла, что хочу  работать в благотворительности.  Там же возникла идея взять ребенка из интерната.

Начала смотреть фотографии и анкеты. И почувствовала отторжение и страх: мне самой показалось, что я просто хочу личные проблемы решить за счет детей, симпатии ни к одному из детей не возникало.

Вскоре мне предложили работу в фонде. Наш фонд занимается делами детей-сирот и детей с инвалидностью, стариков, живущих в домах престарелых. В том числе мы курируем выездные летние лагеря, куда съезжаются дети и из семей, и из детских домов.
В то же время я познакомилась с будущим мужем. Моя жизнь начала складываться.

В мае мы поехали погостить к свекрови. Когда мы завтракали, фоном шла передача «Пока все дома» с вставкой «У вас будет ребенок». Там были прекрасные фотографии с красивыми детьми. Я смотрела на те фотографии и вспоминала, как мало хороших фотографий в базах. Так не должно быть. Человеку, не знакомому с ситуацией в детских домах, сложно захотеть забрать в семью ребенка по некрасивой фотографии. Как когда-то не захотелось и мне. В тот момент у меня как-будто раскрылись глаза: я окончательно приняла мысль, что ребенок к женщине может прийти любым «макаром». Если есть желание быть родителем, то так ли важно, как появился ребенок. Я начала с мужем разговаривать об усыновлении. Он был в принципе согласен, хотя предлагал  не спешить и подождать года два.

В июне по делам фонда я ездила на встречу в Школу приемных родителей. Прощаясь, спросила, когда начинается очередной цикл. Оказалось, завтра. А следующий заход самое раннее через полгода. С мужем остановились на компромиссе: идём учиться сейчас, а усыновлять будем чуть позже. В Школе Приемных Родителей мы примеряли на себя разные ситуации и поняли, что готовы.

В июле я готовилась к работе в выездном летнем лагере. Ехала туда с внутренней миссией познакомиться с детьми из интерната поближе, издалека примерить на себя роль мамы.  Там был подросток из интерната. Его уже забирали в семью, а двое младших братьев оставались.

Меня не отпускала мысль, что разделяют родных братьев. Но мы мечтали о трёхлетнем белокуром малыше, а тут подростки…  С другой стороны, когда близко с ними общаешься, видишь, насколько они в сущности ещё дети.

В сентябре я ехала  по делам фонда в тот интернат, муж поехал со мной и мы познакомились с братьями. Там же я спросила мужа, готов ли он.  Гена кивнул.  Нас ускорило ещё и то, что мальчишки заметно переживали из-за расставания со старшим.  На осенние каникулы забрали их к нам, а 5 декабря оформили опеку. Поначалу нам хотелось порадовать парней, показать им побольше, вкусностями покормить. Дети тоже выступали зайками. Всё это создавало какое-то натяжение, ощущение искусственности. Мы и сами себя чувствовали вожатыми, а их —  пионерами. C нами на связи были психологи из интерната и из ШПР. Они настояли, что необходимо взять на себя лидерскую функцию и вводить детей в «просто жизнь», чтобы «пляски и аттракционы» не воспринимались как норма и не провоцировали потом разочарований и обид.  

Первая ссора случилась с младшим: мы куда-то собирались, а он взбрыкнул. Пришлось настоять.  Да и вообще, адаптация Коли проходила в остром конфликте: он провоцировал, находил то, что меня выводит из себя, и делал это у меня на глазах, спорил, проверял границы. Приходилось постоянно искать верные способы реагировать. Однажды не удержалась, дала ему подзатыльник. Конечно, я попросила потом прощения.

Первое лето он со мной обнимался постоянно. Коля подросток, гормоны играют, интерес к противоположному полу повышен, мне даже иногда казалось, что и меня он обнимает с сексуальным подтекстом. К тому же объятия он использовал, чтобы втереться в доверие и в неожиданный момент выкинуть какое-нибудь «коленце». Мне пришлось дозировать телесный контакт, и общение стало более лёгким и естественным.

Постепенно мы нашли верную манеру общения, у нас у самих появилась уверенность и внутренний стержень, мальчишки это тут же почувствовали. Начали соотносить свои действия с нами не из страха обидеть, а из уважения и признания нас старшими. Приняли, что правила дома существуют не для того, чтобы лишить их свободы, а что это такое устройство жизни, где всем комфортно.

Приходилось разбираться и с другими проявлениями интернатного прошлого. Например, пришлось восстанавливать умение ориентироваться в большом пространстве.  В интернате их сажали в автобус, везли на экскурсию, возвращали. А в жизни приходится продумывать маршрут, отвечать за себя самому. Обнаружилось это, когда Коля уехал на электричке не туда, испугался страшно, слезы ручьем текли. Не так просто этот навык оказалось привить уже взрослому ребенку.

Если младший выражал свои протесты вслух, то старший, наоборот, замкнулся в себе. С Мишей контакта не было совсем. В разговоры он практически не вступал, на любой вопрос отвечал односложно. Это ещё сложнее.   В первые месяцы он очень рвался обратно.  Только год спустя нашу квартиру он начал называть домом, а интернат стал вспоминать как что-то из прошлого. У Миши связь с мамой сильнее, чем у Коли. Поначалу ему хотелось одновременно и в интернат, и к ней. Говорил: «Хочу назад». А назад, это куда? Он отвечал: «К маме в интернат».  Пришлось даже объяснять,что это разные места.

Свою маму они не видели лет пять. Мы их отвезли повидаться. Момент встречи был очень непростым. Она плакала, дети плакали. Их отец был на 30 лет старше мамы, умер, когда они были совсем детьми. Через некоторое время у них появился отчим, агрессивный и пьющий. И раньше склонная к алкоголю мама начала пить. Бесхозные дети попали во внимание опеки, а вскоре и в интернат. Я позвонила ей после их встречи. Она мне рассказала, что отчима выгнала, теперь не пьет, работает. Даже в той тяжелой сцене их встречи было понятно, что мать рада детям, и они к ней тоже тянутся. Я ей сказала, что если она решит вернуть детей, то я как опекун буду ей содействовать. Но дальше этого разговора дело не пошло. Сейчас они иногда созваниваются. Та встреча с их мамой каким-то образом создала больше доверия между нами.

Через 5 месяцев после того, как парни вошли в нашу семью, я узнала, что беременна. К этой новости они отнеслись настороженно. Мы несколько раз с ними проговаривали, что они наши первенцы, что с появлением третьего ребенка наше отношение к ним не изменится.

С Мишкой до самого конца беременности не было близкого контакта. Но когда меня семья и друзья встречали из роддома, он первый бросился обнимать. Для меня это был момент откровения.  После родов было тяжеловато. Дочка активная, требует много внимания. Два месяца отлаживали быт по-новому. Муж с мальчишками разговаривал, что они, здоровые взрослые мужчины, могут втроём мне помочь – порядком, вымытой посудой. Они и сдружились в тот период. Сейчас бывает, что они уезжают втроём в кино или гоняют мяч во дворе.

Первый дочкин год очень заметно развил в них эмпатию и готовность помочь, взять на себя ответственность. Маша с упоением с ними обнимается, и трогательно видеть, как они тают. Своим отношением она их размягчила, видно, как они тоже  к ней тянутся. И друг к другу они с ее появлением относиться стали мягче. Я вижу, как им важно, что я и её ограничиваю в чем-то так же, как и их, требую от нее соблюдать правила семьи, игрушки за собой убирать или не свои вещи без спроса не трогать. Иногда даже подчеркиваю: если Коля сказал, что сделать нужно так, прошу её сделать именно так.  

Я очень благодарна учителям парней. Первые полгода мальчишки адаптировались, учителя не лезли и реагировали с пониманием. Классный руководитель Миши обсуждает даже самые сложные темы с ними на равных. Мишка очень это ценит. Он постепенно распрямился, занялся собой, накачал кубики на животе, появилась уверенность в глазах.

За полтора года они стали обычными парнями. Коля задиристый, Мишка добрый и очень человечный, но ленивый. Нас они зовут по именам. А за глаза называют родителями.  Стараюсь передать им ответственность за их будущее и адаптировать к взрослой жизни. Миша планирует идти в колледж, мы обсуждаем, в какой и по какой специальности,  мнения пока разные, но решать ему.

ИСТОРИЯ НАТАЛЬИ

У Натальи и её мужа сначала родились Дима и Даня, сейчас им 8 и 4. Два года назад практически одновременно в семью пришли 7-летняя Алина и ровесница Дани – Алёна.

Младших – Даню и Алёну –  часто принимают за двойняшек. Иногда я объясняю, что они не совсем двойняшки, но чаще – нет. Когда я была беременна вторым сыном, мы с мужем пошутили, что если снова родится мальчик, то девочку придется взять в детском доме. Родился мальчик, мы вспомнили тот шутливый договор и так же легко договорились начать собирать информацию и документы. Документы собирали  по мере возможности, не торопились.  В Школе приемных родителей учились онлайн. 

Мне  тогда было 25 лет, я выглядела я ещё моложе. У нас уже было двое своих детей. Никто не понимал, зачем молодым ребятам приёмные дети. Отговаривали все. 

Сейчас все старые знакомые более-менее привыкли к нашей большой семье. Кто-то по-прежнему спрашивает, не пожалели ли мы, а кто-то искренне интересуется развитием и успехами девочек. Знаю, что есть люди из нашего довольно близкого окружения, ранее очень далекие от этих тем, кто, наблюдая за нами, тоже стал интересоваться возможностью взять ребенка. Равнодушных к этой теме не встречали пока. Для всех людей мы или герои, или сумасшедшие. И вот такой перехлёст восприятия виден до сих пор.

После сбора документов, прошло какое-то время прежде, чем мы начали искать своих детей, ждали пока подрастет младший. Потом я шерстила форумы, общалась с волонтёрами из разных фондов, федеральный банк данных просматривала, мы ездили в опеку Москвы и Подмосковья знакомиться с делами детей, но щелчка «вот оно» не случалось. В этом калейдоскопе мне запала в душу одна девочка из Сыктывкара, она была ВИЧ-позитивна. Пока я разбиралась с особенностями жизни с таким ребенком, её забрали в семью. Я очень переживала: это был единственный ребенок, который меня зацепил по фото.

Дальше мы решили не заморачиваться.  В наших органах опеки нам показали несколько девочек, одну из них я уже видела на каком-то форуме. Подумала, ну, раз она мне не первый раз встречается,  пора уже пойти и познакомиться.

Мы знали, что у девочки спинно-мозговая грыжа, она не ходит, у нее недержание. Эпитеты вроде «овощ» или «обуза» тоже слышали. Картинка действительно была удручающая: это был испуганный и травмированный ребенок, описанный и пахнущий, с отставанием в развитии от условной нормы. Но для её ситуации она была нереально крутой: интеллектуально сохранна, очень соображающая. Алёна не оставляла попыток ходить: так и ковыляла на вывернутой стопе в стоптанных босоножках, волоча другую ногу, без ортезов или хотя бы подходящей обуви. Было ясно: если оставить тут, то шансов на нормальную жизнь у ребёнка не будет.

Незадолго до начала сбора документов я начала работать волонтером в фонде «Волонтеры в помощь детям-сиротам» и увидела на форуме девочку из Красноярска. По звонку региональному оператору нам сообщили, что на ребенка оформлены документы, и кандидаты с ней налаживают контакт. Однако через федеральный банк данных мы узнали, что нет никаких кандидатов. И тогда сами ими стали.

Про адаптацию приёмных детей ходит много страшилок.  С Алёной многие казались преувеличенными. У мальчишек она поначалу вызывала удивление: ровесница Дани, но постоянно в подгузнике и ползает. Дане очень хотелось её поставить на ноги, он, кряхтя, её приподнимал, и у Алёны ножки смешно болтались над полом.

Она не знала, как взаимодействовать с другими детьми и могла укусить до кровавых ссадин, если кто-то случайно задевал её в игре или спотыкался на бегу. Мы с ней обсуждали, что никто так не общается, она сама это видела и со временем перестала так делать. Меня часто спрашивали, видя эти ссадины: «Тебе не обидно, что чужой ребенок твоего собственного калечит?» Нет. У меня ни разу не было этого чувства, что вот эта такая-сякая-серая-полосатая моего кровиночку кусает. Мальчишки тоже между собой могли конфликтовать, делить, соревноваться, драться. И за кого мне в этом случае должно быть обидно?

С Алиной всё было иначе. Адаптацию мы ждали и к сложностям были готовы. К проверкам границ я относилась спокойно. Мне было понятно, что делать со всеми этими «а вот что ты сделаешь, если я буду воровать? А если ударю? А обману?» Я строгий взрослый, границы и правила у нас были сразу.  Враньё пресекали сходу. Поначалу правила вызывали бурный протест, постепенно дети приняли, что если я что-то пообещала, они это непременно получат, а если запретила, то нарушение втихаря или в открытую повлечёт за собой последствия – лишение мультиков, сладкого или что-то еще.

Более-менее спокойно в начале мы отнеслись к обычным для приёмного ребенка пищевым нарушениям. Как только на кухне никого не оказывалось, Алина тихой сапой прокрадывалась туда и засовывала в рот всё, что попадалось ей на глаза. Мы убрали из зоны доступа белый хлеб, оставили фрукты. Но не сразу обратили внимание на то, что к ложке для сахара почему-то стал прилипать сахар. Думали на кота, пока не застукали Алину. Убрали и сахар.

Потом мы поняли, что она не различает вкус и фактуру еды. До сих пор мы продолжаем играть: садимся,  закрываем глаза и угадываем, что сейчас положили в рот – мясо или помидор. 

Я и сейчас не уверена, что она сможет отличить клубничный йогурт от вишнёвого. То же самое с запахами и с тактильными ощущениями. У ребёнка просто не было необходимости их различать, и не было человека, который скажет, что огурец из банки – это солёно, а мех – это мягко. Постепенно стало ясно, что это самые безобидные из сенсорных нарушений, которые у ребёнка есть. Она всегда зажата, напряжена.  Если бежит, то сбивая все углы, падая и даже не чувствуя этого.

А потом стало сложно. Оказалось, Алину нужно держать всё время в поле зрения, потому что нельзя знать наверняка, что именно она сделает через секунду. Она может кого-нибудь столкнуть  с высокой горки или спрыгнуть сама. В любой момент она может попасть пальцами в глаза, ударить, толкнуть, уронить. Она наносит травмы и себе, и нашим детям, и чужим. Не потому, что она исчадие ада и мечтает  сделать больно; просто она не контролирует свои действия и не понимает причинно-следственных связей. Она могла широко распахнуть дверь и при этом не задуматься, что кого-то ударит. У неё нет понимания чувств и эмоций других людей, и понимания своих тоже нет.  Нет рефлексии, совести и сопереживания.  И ни один специалист не может сказать, появятся ли они.

Детям тоже постепенно становилось с ней сложнее.  Алина всё больше пыталась контролировать и подчинять себе 4-летнюю Алёну, не давала ей спать ночами, а та не сразу научилась говорить «нет». Всё больше становилось провокаций в сторону Димы. Она его подставляла, доводила, воровала и портила его вещи. Он плакал, укорял нас за злую девочку.  Мы не заставляли любить её, нам и самим было сложно, а требовать от ребенка понимания и безусловного принятия просто жестоко. Старались помогать ему, уделять больше времени, искали подходы к ней.

Общество не очень готово к такому ребенку. Пару раз мне советовали посадить её в клетку и обратиться к психиатру. Я не могу  каждому объяснить, что это не отсутствие воспитания, а последствия травмы вылезают самым непредсказуемым образом. 

Алина до 3,5 лет жила в семье, и мы не знаем, что там происходило, а потом ещё 3,5 года в детском доме, откуда её периодически забирали к себе родственники, но тоже  в конце концов перестали. У неё получился двойной отказ. Ребенок как мог, так и справился. Это не оправдание для любой вседозволенности. Это основание искать способы ей помочь, а не бездумно ставить диагнозы и исключать из общества.

На данный момент мы забрали Алину из школы на домашнее обучение, ей школьная система не подходит пока вообще. Никакая. Даже класс и из десяти детей. Решение принимали сначала основываясь только на собственной интуиции и наблюдениях за ребенком. И оно было верным как в последствии подтвердили специалисты: ребёнок под давлением просто терялся, нервная система защищалась и блокировала всю информацию, знания не откладывались.

Долго удерживать внимание она не может. Оказалось, что 37 из 90 она вычитает по одному, загибая пальчики. Концентрации дождаться, когда эти 37 закончатся, ей не хватает, и решение не находится. Это неверные установки в голове. Нужно вырабатывать новые алгоритмы. Не только счёта, но и многого другого.  Вместе с неврологом, дефектологом, нейропсихологом будем стабилизировать её состояние, теперь постепенно становится понятно, как.

С Алёной, несмотря на её непростой диагноз, руки у нас не опускались. Были сложности, хотелось быстрее и больше, но за два года мы видим такой колоссальный прогресс, это невероятно.  Да, он стоит огромных усилий, ежедневных и непрерывных, но ты видишь, что это работает, и каждая секунда дает отдачу. С Алиной руки опускались много раз, казалось, что всё бесполезно. Ты говоришь миллионный раз, а встречаешь отсутствующий непонимающий взгляд. Были моменты, когда мне казалось, что это я схожу с ума, что у меня прекрасный ребенок, а я придумала сложности, она же просто ленится и разбаловалась. Но наблюдаю и вижу, что нет, есть сложности, надо их решать, а не давить.

Иногда у меня были мысли: «Черт, зачем же я это сделала?!»  Мы не ожидали, что столкнёмся с настолько психологически сложным для нас ребенком. Неработающие ноги и, в целом, физиология – это ясная задача с понятными целями и результатами. Психология – такая штука, где почти всё неоднозначно и непредсказуемо.

Сейчас я снова чувствую поддержку мужа. В один момент нам стало тяжело вдвоём. Мы перестали разговаривать, закрылись в своих скорлупках, и чувство поддержки пропало у обоих. Вероятность того, что семья распадётся, была огромной, всё к этому пришло. Психолог помог разобраться, что это не мы больше друг другу не подходим, а что просто накопилось напряжение. Мы выучили свой урок: общаемся, проговариваем, организовываем друг другу возможность отдохнуть.

Очень важно найти своего специалиста для ребёнка. Год ушел на то, чтобы найти такого, который не ограничивается расхожими диагнозами, а смотрит индивидуально, ищет возможности и подход, слышит родителей.  Мы, наконец, нашли человека, которому Алина может признаться, что у неё что-то не получается. И вместо того, чтобы очень стараться понравиться или закрыться или угадывать, сколько будет 19+31, она честно может сказать, что не знает, что делать с числом «сорок-десять». С этим уже можно работать и двигаться дальше. Мне эта возможность выявлять настоящие трудности даёт большие надежды: выявленные сложности – это то, что можно решать.

Вместе с найденными специалистами мы нашли и способ помочь Алине спать, чего долго не удавалось. Начались изменения. Надеюсь,  лёд тронулся.
***

Елена Мезрина,
при участии БФ «Волонтеры в помощь детям-сиротам»